Земля  - Михаил Елизаров

Я шёл чуть позади Юры, толкая загруженную тачку. Длинный черенок “шахтёрки” торчал впереди, как бушприт. Скрипучее колесо оставляло на освежённой инеем дорожке неровный рифлёный след.

Юра свернул с широкой аллеи на узкую тропинку. Кусты вдоль оградок оказались цепкими, как попрошайки. В просевших сугробах я сразу начерпал кроссовками снега.

– Зато путь срежем… – успокоил Юра. – Здесь уже пятый квартал начинается.

– И как ты только ориентируешься, а? – я непритворно восхитился. – Заблудиться же, как два пальца…

– А что ты хочешь – двенадцать гектар! – отозвался Юра. – И городская администрация ещё четыре гектара нарезала пару лет назад.

– И ты всё знаешь?

– Да, – ответил Юра без тени хвастовства. – За столько-то лет. Ну, не каждую могилу поимённо, здесь всё-таки больше тридцати тысяч народу закопано! А разобраться не сложно, кладбище современное, заложено не от балды. И зона захоронения вся спланированная… Щас выйдем, кстати, на бандитскую улицу, – оглянулся. – Сплошь братки лежат. Десятка два могил. Засевали все девяностые. Я в конце девяносто четвёртого сюда копать устроился. И так тебе скажу. Каждые полгода кого-то хоронили. В один день сразу троих. Целая семья – братья Яковлевы. Причём не убили, а конкретно несчастный случай, в кювет вылетели на трассе… Ты здесь с тачкой своей не протиснешься, обойди лучше с той стороны!

Мы снова вышли на нормальную дорогу. Юра остановился и подождал, пока я выковыряю из кроссовок набившийся снег.

– Видишь столбик с римской цифрой? – Юра показал на бетонный пенёк. – Это номер квартала. Если указатель с обычными цифрами – тогда участок. Аллеи, дорожки, где асфальт положен, указаны на плане. Тропинки запоминай. И прими к сведению: освещение только на центральной аллее! Так что успевай до темноты. Приходи лучше к половине девятого утра, чтоб лишний час в запасе иметь.

Юра остановился перед оградой из каменных тумб, соединённых чугунными цепями.

– Глянь, если интересно. Авторитетный был человек…

Памятник представлял собой чёрную гранитную плиту не меньше двух метров в высоту и метра в ширину. На ней был изображён широкоплечий мужик в костюме. Он стоял, уверенно расставив ноги в элегантных туфлях, в позе, полной расслабленного достоинства. Низкий лоб обрамлял короткий ёжик волос. Волевое лицо, через бровь до скулы косой шрам. Рубашка расстёгнута на две верхних пуговицы, так что виднеется крестик. Левая рука в кармане брюк, между пальцами второй дымящаяся сигарета.

Гравировка была настолько искусной, что мне на секунду показалось, будто по чёрной глади плиты вьётся сизый дымок. За правым его плечом виднелись узнаваемые луковки Благовещенского собора, слева была площадь Гостиного двора и белый “мерседес”. А чуть пониже выбито: “Керзаченко Григорий Афанасьевич 1957–2001”.

У подножия плиты находились каменный вазон и простенькая латунная лампада с чашей из красного стекла.

– Кирза… – пробормотал я. – Надо же.

– Знаешь такого? – удивился Юра. Потом спохватился: – Хотя чего я спрашиваю? Ты ж в теме!.. Вот его застрелили. Ни киллера, ни заказчика так и не нашли. Насмотрелся? Тогда пойдём…

Я катил тачку и оглядывался по сторонам. С двух сторон аллеи на меня смотрели мёртвые братки. Все в полный рост, до жути напоминающие собственные застывшие отражения в зеркалах. Будто их невидимые призраки и после смерти всё никак не могли наглядеться на себя в полировке плит – не уходили от надгробий, стояли и отражались: разбившаяся семья Яковлевых – триптих из фигур, каменное трюмо и позади шестисотый “мерин”-убийца; немолодой татуированный Пименов в рубашке с короткими рукавами; подкачанный Бараболя с помповым ружьём на плече; смеющийся Лыков в трениках “адидас”, сидящий на корточках, в руке сигара и пистолет; насупленный, одутловатый Табачник с питбулем на поводке…

– Юр, – спросил я, чтобы заглушить эту пустынную тишину, – а ты на кого учился?

– На помощника машиниста.

– Успел поработать?

– Где-то годик на “машке” покатался.

Я невольно улыбнулся:

– Что-то кругом одни Маши последнее время!

– Тепловоз, – пояснил Юра. – Два эм шестьдесят два, в простонародье – “машка”.

– А чего не остался на железной дороге?

Юра посмотрел так, будто я ляпнул несусветную глупость:

– По деньгам в депо голяк был полный! Двое суток смена, потом два дня отдыхаешь – отсыпной и выходной. Женился… А семью кормить надо? Надо. Платят копейки. Думаю, да ебись-провались такая работа!..

– Я читал недавно, что машинистам в метро много платят. Шестьдесят тысяч в месяц!

– Да быть такого не может! Пиздёж какой-то! Больше двух косарей?

– Объявления в вагоне висели, сам прочёл. Так и пишут: “Набираем на учёбу”. Стипендия шестнадцать тысяч.

– Ну не зна-а-аю, – он недоверчиво потянул, – в моё время таких зарплат не было. В общем, я сначала через знакомых устроился на Хованское копать. Потыкался там, а потом мы семьёй в Загорск переехали. Жена у меня отсюда. И вот сам посуди, за десять лет квартиру нормальную купили, машину купили, все одеты-обуты… Цыганская улица! – сам себя перебил и показал на статные памятники – гранит в позолоте. – В девяносто восьмом чечены приезжали и цыган основных постреляли вместе с бароном их. Которые бизнес свой тут держали…

– А что не поделили?

– Наркоту, что ещё? Цыгане тут давно дела мутили. Воровская нация, что говорить. Но конкретно те были какие-то морально устаревшие. Они стрелу забили и припёрлись с ножами! Прикинь?! Типа по понятиям. А чечены их из калашей постреляли, да и всё, – презрительно закончил.

Юра остановился, сверился с блокнотиком.

– Ты постой, я по-быстрому разметочку сделаю.

Он взял из тачки топорик и пошагал узенькой тропкой между оградок, на ходу доставая из кармана колышки. Я остался на аллее в белом одиночестве.

Закрыл и открыл глаза. Если бы не рыхлая дорожка наших шагов с обочины, можно было бы подумать, что я просто очнулся здесь посреди утра. Со всех сторон на меня смотрели эмалевые овалы, похожие на округлённые от удивления глаза. На плитах поновее попадались и гравированные портреты, больше похожие на карандашные рисунки уличных художников. Памятники словно бы наблюдали за мной, приглядывались.

Время, до того тикавшее в штатном режиме, с каждой секундой тяжелело и замедлялось. Я длинно выдохнул и не увидел пара. Тихое безмолвие окружало меня, ровная кладбищенская тоска, непечальная печаль. Лишь невесомо кружил микроскопический снег, заметая следы, мысли, чувства. Вся зимняя природа замерла вместе со мной, и это оцепенение напоминало сувенирный шар, замкнутый стеклянный универсум с вечной метелью в городке мертвецов…

Надсадно и хрипло, как заядлый курильщик, каркнула ворона, затем оттолкнулась лапами от ветки, взлетела, хлопая шумными крыльями. На кусты посыпался липкий, тяжёлый снег. У меня помимо воли зевком подтянуло живот, будто я глянул вниз с кручи. Остановившееся было время снова потрусило, словно замечтавшаяся лошадёнка после кнута.